Я действительно ничего не помню больше и после. Да и это, конечно же, поглотит забвение быстрее, чем сознание успеет сообразить, что я не в норме.
От меня пахнет чем-то.. забавным. Иначе это и не назовёшь: горько-сладко, беттерсвит, вкусно-противно, гноем и зажившей свежей розовой кожицей. Надави — она побелеет, нежная и ранимая. Я не давлю.
Пахнет так, на вкус всё отдаёт пресным разбалвленным саперави.
Я думаю о ней: красивая, яркая, моя крошечная звёздочка. По ней я скучаю больше, чем по дому. Наверное, с ней я первый раз ощутила, какого это: когда тебя любят. Мы гуляем, оранжевый свет фонарей делает её лицо смешным. Я отдаю в её руки мандарин: он лежит в моём кармане давно и я даже не знаю, откуда и зачем. Её пальцы тоньше и изящней моих, и заботливей, что важно: застёгивают воротник моей куртки.
Лицо её оранжевое, и мандарин в руке — маленький, круглый, сухой, такой же как её ласковое лицо. И смотрит она так, как может лишь она: ласково и нежно.
Её глаза как глаза мальчика, в которого я впервые влюбилась. Серые, отражающие цвета. И тут, в свете этих фонарей и отражении от куртки, они кажутся бирюзовыми. Я что-то говорю ей про мандарин и она смеётся. Темно. Вечер. Часов, вероятно, семь-восемь. Выходит, мы идём из музыкальной школы. Я провожаю её так, чтобы потом, на повороте, она пошла провожать меня. Я чувствую её любовь по тому, как она касается пальцами моей ледяной руки и сжимает холодные пальцы: её рука сухая, моя влажная. После она чистит мандарин и кормит меня с рук, запрещая вытаскивать ладони из карманов куртки. Мы порой не общаемся днями, неделями, месяцами, но её любовь всё равно греет меня.
Я думаю не о ней, думаю о н ё м. Всё равно горько и забавно. Всё равно как полынь на языке.
Мне всё равно? Едва ли.